Контакт

Я слишком долго живу на свете, чтобы не знать, что может вытворять мозг пьющего человека. А пью я каждый день, давно уже. Да и раньше-то ангелом не был. Почему? А чёрт его знает. Как-то так получалось. Да и что в этом плохого, если мужик с устатку хлопнет рюмашку-другую? Это только она всё причитала - ах, горе какое! По молодости и скандалы устраивала, и из дома уходила. А из-за чего? Ну, подумаешь, выпил, рявкнул разок. Сама виновата, нечего под горячую руку соваться. Бывало у нас и до развода доходило, да только куда ей идти, у неё же никого, кроме меня нет. Так, повертит, повертит хвостом, да на ту же задницу и сядет.
Почему я жил с ней? Любил её. Умная она была, нежная. Да и лицом и фигурой Бог не обидел. Гордился я ею, чего уж греха таить. Раньше, когда пил реже, у нас с нею такое бывало - держись только! Как разденется, прильнёт к моему бедру бархатистым стриженым лобком, так аж дрожь пробивает. Ей Богу, не вру. Это сейчас она - мумия мумией, а раньше была просто богиней. Глянуть, как она там, не окочурилась ещё?
Проклятый шёпот, опять... Избавлюсь ли я от него когда-нибудь? Сходить, что ли, ещё за бутылкой? Деньжата ещё есть, вчера получил по карточке её пенсию. Ей-то уж ничего не надо. Раз в день придёт сестра из больницы Красного Креста, сделает укол, поставит систему. Тогда она успокаивается. И больше не сверлит меня горящим взглядом глубоко ушедших в глазницы глаз. Вот ещё - в чём душа держится, а туда же - смотрит, словно убить готова. Нет, матушка, бодливой корове Бог рогов не дал. Ты теперь уж и с постели-то подняться не можешь, что ты мне сделаешь? Что хочу, то и ворочу.
Не скажу, что живу сладко, да и много ли мне теперь надо? Вот прошло бы это наваждение с шёпотом, да и ладно. А так - того и гляди, доконает он меня, свихнусь к чертям собачьим. Я уж всяко думал, даже ходил слушать под дверь её комнаты, молчит, проклятая, дышит только тяжело, со всхлипами. А шёпот - он появляется сам собой, где-то в голове, даже не определишь - откуда идёт. Не понять - мужской ли голос, или женский, и слов не разобрать. А так, шепчет что-то, то с ненавистью, то зло. То угрожать начнёт, а то и смеётся, шипит зловеще. Я уж думал, не «белка» ли. В последнее время я что-то на водку налегать стал, долго ли до греха. Водка - не «бормотуха», её много не выпьешь.
С тех пор, как жена совсем слегла, мне приходится самому думать о еде. Слава Богу, она хоть ничего не просит. Что ни принесу, всё так, ковырнёт, да и оставит. Я уж и рассчитывать на неё перестал. Видать, её системами кормят. А мне одному много ли надо, то селёдочки поем, то яичницу спроворю. В нашем магазине какой-то колбасный цех продает мясную обрезь, дёшево, вот я её и покупаю. То сварю, то поджарю. Вообще, для меня еда не очень важна, была бы выпивка.
Ну, опять зашептало, захихикало злобно... От этого шёпота голова раскалывается, горло схватывает так, что не продохнуть. Так и подохну как-нибудь в этой берлоге, рядом со своей полуживой мумией. Пойти, что ли развеяться, на улице всё легче. Там шёпот достаёт меня реже, может быть, от свежего воздуха. Да и на людях всё не так жутко, как дома, где хрипит, выплёвывая кашлем собственные лёгкие эта бледная немочь, моя жена...
Стоило мне миновать угол дома, как проклятый шёпот оборвался, будто выдуло его ветром из моей нетрезвой башки. У магазина толклись местные мужики, Вовка-Сухарь да Лёха, бренчали мелочью, видать, не хватало у них. Я присоединился, в компании и выпить приятней.
- Не крякнула твоя-то? - спросил Лёха.
- Не, - сказал я, - всё хрипит, чтоб ей пусто было.
Мужики посочувствовали, откуда бы им знать, какою она была до того, как совсем свалилась. Она же внешне всегда марку держала, форсила, одевалась по моде. Интеллигентка, бля. «Роль творчества Достоевского в формировании нравственных идеалов»… Нацепит фонендоскоп на шею и шастает в белом халате по отделению. Помахала бы смену кувалдой, да в мороз, на улице, небось, забыла бы про Достоевского. А – болтать – не мешки ворочать. Медици-ина… Гордячкой была. Это только передо мной распахивалась, какая была, без прикрас и фокусов. А была она сладкой, горячей. Иной раз, как вспомню, так аж в жар бросает. Это сейчас у меня всё «на полшестого», а раньше-то иначе было.
Шёпот настиг меня и здесь, в магазине. Стараясь не прислушиваться к демону, поселившемуся в моей голове, я бодро прошагал к витрине виноводочного отдела, купил пузырёк. Представил себе, как посидим с мужиками, и змеиный шёпот разлился в голове злобным хихиканьем. Раньше бы, когда жена ещё ползала кое-как, рассказать бы ей об этом шёпоте, может, что-нибудь и придумала бы. Она в медицине шарила, не зря же её выдвигали на должность главврача. Потом что-то не срослось, она так и осталась замом, а главного в их больницу прислали откуда-то из другого города.
Я тогда взъерепенился - начальница, блин! Пил без просыпу две недели. Она покидала в сумку кое-какие манатки, свалила к подруге. А когда кончил пить, испугался - ё моё, что ж теперь делать-то? Как же без неё-то? Пришла, холодная, как лягушка, оскорблённая. Развод, дескать, и всё тут. Припомнила всё, и синяки, какие по молодости я ей наставлял, и запои мои, и пропитое мною обручальное кольцо. А я вижу, у неё губы дрожат. Эге, думаю, голубушка, не на того напала - развод ей подавай. В общем, в тот раз всё кончилось, как обычно. Поклялся ей, что - ни-ни, более ни капли в рот не возьму. Она и отмякла, отошла сердцем. Через день у нас уж полный ажур был.
Эти клятвы - самое смешное, что в моей жизни было. Клялся миллион раз, а она всё верила. Да ведь и я сам в них верил. Как из запоя выходишь, голова трещит с бодунища, во рту, как кошки нагадили. Ну всё, думаешь, больше ни в жизнь...
Стоило вспомнить о головной боли, она тут как тут. Пришла вместе с шёпотом, ворочается в голове ежом.
- Ты чего, Сашк? - встревожился Вовка-Сухарь. - С похмела, что ль?
Наверное, у меня лицо изменилось, а то с чего бы Сухарю так беспокоиться обо мне? Мотнул головой, буркнул сквозь зубы: "Отвяжись", Сухарь и отвязался. Он вообще не прилипчивый парень.
Зашли к Лёхе, у него мать на даче целыми днями ковыряется, а баба уж лет пять, как сбежала, достал своими запоями. Лёха щедро выставил на стол свежие, в пупырышках, дачные огурцы, вывалил из пакета редиску. Разлили, тяпнули, в душе потеплело. Да и шёпот, вроде, унялся, не слышно пока. Эх, кабы всегда так было. Я с этим проклятущим шёпотом совсем полоумным стал. Раз ночью проснулся от него и - хоть в петлю лезь, до того хреново стало. Было у меня, допивался до галюников, но потом проходило. Жена сама вылечивала, по психушкам не шлялся. Только вот так долго, как с этим шёпотом, ещё ни разу не было. Что ещё за напасть?
В очередной раз на меня эта дрянь навалилась, когда я пришёл домой. Изрядно под хмельком был, думалось о том, что вот, лето в разгаре, а я и на рыбалке ни разу не был. Думать о пропахшем смертью и лекарствами доме совсем не хотелось, но не выкинешь ведь эту мумию, как состарившуюся кошку, на улицу? Когда уж отдаст концы, сколько можно мучиться? Правда, как она в ящик сыграет, так и пенсию платить перестанут, придётся самому что-то с работой думать. Да не как сейчас, там поднёс, тут посторожил, а по-настоящему, на работу устраиваться. Пока жена не свалилась, куда сподручней было, надёжно, как у Христа за пазухой. А теперь, что уж, она и сама знает, что помирает, вон, как глазами жжёт, когда я к ней заглядываю. А разговаривать – мы уж давно не разговариваем с ней. Раньше пыталась было мне выговаривать, всё напоминала о том, кто она мне, да кто я ей, о «стакане воды» бормотала, а потом и совсем замолчала. Да ей и врач разговаривать запретил, у неё от разговоров начала розовая пена на губах появляться. Так что, ей теперь только и осталось, что глазами сверкать. Вот уж натура-то, одной ногой в могиле, глаза совсем в черепушку ушли, а всё ими высверкивает…
Не стал к ней заглядывать. Хрипит, да и пусть хрипит себе. Завалился на диване в маленькой комнате, там приютней.
Проспал недолго, проснулся от жажды и – чёртова шёпота. Попил на кухне безвкусной, не утоляющей жажды воды, поглядел в чёрное окно. Июньская полночь, она почему-то всегда черней любой другой. От шёпота раскалывалась голова, да и сам дьявольский шёпот стал необыкновенно громким. Он теперь ревел в ушах подобно урагану, грохотал громами, от которых в глазах сверкали молнии. Стиснув голову руками, я шагал по квартире из угла в угол, не в силах противостоять сатанинской пытке. Боже мой, если уж суждено мне сойти с ума, так почему именно с этим проклятым шёпотом?!
Пробовал снова лечь, иногда это помогало, но сейчас оказалось бездейственным. Мука моя усиливалась, и конца-краю этому не виделось. В рёв потусторонних звуков в моей голове просочилось странное мычание. Стон? Это я сам застонал? Поднялся, дотащился до ванной, сунул голову под струю холодной воды. Вроде, чуть полегчало. Но – так, самую малость. Упал на диван, накрыл мокрую голову жёсткой диванной подушкой. Но, сводящий меня с ума звук не шёл извне, он рождался в моём сознании, и зажимать уши, как я делал вначале, бесполезно. Неразборчивые слова шёпота сливались в одну страшную, угрожающую ноту, терзающую мозг, всполохи пламени перед взглядом закрытых глаз отдавались в голове нестерпимой болью. И я не выдержал. Под гнусное хихиканье дьявольского шёпота вскочил с дивана, отшвырнув бесполезную подушку, рванул на себя давно не открывавшееся окно и, вдохнув пропахший пылью, застоявшийся меж рам воздух, влез на подоконник. Шёпот в моей голове расчленился на несколько голосов, на разные лады вторящих одно и то же. Непонятные, неразборчивые, нечеловеческие какие-то слова рявкнули, придавая мне решимости. И я понял – это всего лишь мгновение боли, потом ничего не будет. Ни шёпота, ни мучений. Наклонившись, чтобы пройти в оконный проём, я в последний раз оглядел с высоты своего десятого этажа ночной город и шагнул навстречу покою…

***

… Пока он в квартире, позиционировать его очень легко. Я слышу его шаги, на слух определяя его местонахождение. Я прожила в этой квартире много лет, и прекрасно знаю, что и как в ней может звучать. Поэтому, пока он дома, я могу без усилий настроиться на его мозг. Хуже, когда он покидает дом, едва он выходит из подъезда, как проследить мысленным взором его маршрут становится очень трудно. Но и здесь я умудряюсь находить точки, в которых он появляется. И тогда я чувствую его мозг, чувствую так, как, наверное, спутники слежения фиксируют реакторы стратегических подводных лодок – небольшим горячим пятном. И тогда я устанавливаю прямой контакт с этим горячим пятном, импульс за импульсом посылая туда свои мысли. Мысли мои полны ненависти, да и глупо было бы ожидать от меня чего-нибудь иного в отношении этого человека. Я слишком долго находилась рядом с ним, чтобы заблуждаться на его счёт. И теперь, когда моё предательское тело приковано к кровати, когда любое телесное усилие причиняет мне страдания, мне осталось одно – отслеживать в волглой полутьме пространства горячий сгусток его мозга и – слать, слать в него свои горькие, горестные мысли.
А ведь когда-то он был совсем другим. Он был моим мужем, а я, тогда молодая и слепо верящая в счастье, не сумела разглядеть в мелких инцидентах супружества надвигающейся беды. Ну, выпил муж после работы, ну, покуражился по пьянке. С кем не бывает? Я прощала ему эти досадные мелочи. Потому что любила его. А ещё – потому, что любить мне было больше некого, детей у нас не было. Будучи сама врачом, я прекрасно понимала причины этого, как и то, что ничем помочь этой беде нельзя. А он – сначала хотел ребёнка, всё просил усыновить из приюта, потом как-то смирился, успокоился. Мы жили друг для друга, и эта жизнь вовсе не казалась нам плохой. Конечно, тогда, когда он не пил. Тогда он не старался унизить меня, не тянул с ленивой издевкой: «Интеллиге-ентка».
В его устах это звучало, как «проститутка». Будучи пьян, он всегда сворачивал на одно и то же – мы, мол, пролетариат, мы всё это создали своими руками, а вы что создали? По его, так выходило, что врачи, учителя, инженеры вовсе не нужны человечеству. Мир держится исключительно на рабочем классе. В то же время он забывал о том, что и пролетарий-то из него неважнецкий, если в молодости и работал, так в перестройку вообще обленился, больше полугода ни на одном предприятии не держался. А потом – месяцами «искал работу» и периодически запивал.
Когда он превратился в настоящего люмпена? И не я ли сама тому виной, дала понять, что мы сможем прожить и на моё жалованье? Но и это не избавило меня от его пьяных загулов, от упрёков в «интеллиге-ентности». Этого я никогда не понимала. Видел же, на ком женился, дурой тёмной, смею думать, я никогда не была.
Мучительно ищу во тьме подсознательного его мозг, натыкаюсь на туманную пустоту. Он где-то там, в таком месте, которое я не могу себе представить в подробностях, вот и не нахожу. Но ведь вернётся же он когда-нибудь домой…
Я лежу так уже третий месяц. Прикорневой плоскоклеточный рак лёгкого – не шутка, в терминальной стадии ждать исцеления не приходится. Это только он может спросить по пьянке: «Ну что, врачиха, себя-то вылечишь?» Знала ли я, что всё так кончится? Догадывалась. Моя форма рака диагностируется с трудом, но субъективные-то симптомы я видела. До поры, до времени отмахивалась, а когда поняла – что это, решила, что лучше уж так, чем руки на себя наложить. Только вот, поскорее бы.
Мне назначены наркотические анальгетики, после них я погружаюсь в дрёму и теряю контроль над его мозгом. Но это ненадолго, как только действие наркотика проходит, я со всей остротой осознаю весь кошмар происходящего, и тогда с удвоенной энергией ищу его тусклый, пропитанный алкоголем мозг. Должен же он что-нибудь от этого чувствовать. Не думаю, чтобы это было приятно.
Наверное, получил мою пенсию, что-то уже второй день «горе заливает». Пусть. Зачем мне теперь деньги? Я ведь даже есть больше не хочу, только пить иногда. Когда-то Камю сказал: «Не ждите Страшного Суда, он уже происходит. И происходит каждый день». Ах, как прав великий француз, мой Страшный Суд уже наступил. И длится слишком долго для того, чтобы я могла уверовать в милосердие божие.
Стукнула входная дверь. Я прозевала его возвращение домой, хотя обычно позиционирую его уже у подъезда. Но теперь чувствую его мозг очень хорошо, ясно и чётко, полный контакт. Вот он прошёл по коридору, свернул в маленькую комнату. Когда мы получали эту квартиру, там предполагалось устроить детскую. Оказалось – не для кого. Теперь у него там отсыпная. Как придёт пьяным, всегда там ложится, на диване.
Скрипит диван, и через некоторое время неяркое свечение его мозга меркнет. Спит. У меня давно день перепутался с ночью, я плохо сплю, круглые сутки то дремлю под действием анальгетиков, то бодрствую, почти безуспешно пытаясь насытить кровь кислородом. Боли практически не испытываю, действуют наркотики, да и лёгкие иннервируются слабо, нечему там болеть. Правда, у меня уже вовлечены в процесс и плевра, и близлежащие органы…
Все, кто знал нашу семью, дивились мне – почему я терплю всё это. Много раз я решалась на развод, но он становился таким жалким и виноватым при одной мысли о том, что я могу бросить его. Жаль мне его было, а когда поняла, что нелишне было бы и себя пожалеть, было уже поздно. Моим знакомым вообще казалось странным, что я вышла замуж за такого человека. В старину такие браки именовали мезальянсом. По молодости я не верила в то, что брак между врачом и плотником невозможен, мне казалось, что муж мой вовсе не так уж ограничен. С каждым годом пропасть между моим мировоззрением и его становилась всё шире, всё непреодолимей. Но теперь мы на равных. Толку-то от моего интеллекта, если я не в состоянии оторвать тело от промокшего матраца? Он своим телом владеет вполне, но мозг его становится всё тусклей и тусклей. Мы оба уже ничего не стоим для человечества. Бренные останки бывших людей.
В маленькой комнате скрипит диван, он ворочается на нём, поднимается. Идёт на кухню, пьёт воду из крана. Адская боль пронизывает мою грудь, в горле клокочет, прерывая дыхание. Судя по металлическому привкусу во рту, это кровь, распад опухоли достиг финальной стадии. Всё ещё удерживая тесный контакт с его мозгом, я содрогаюсь от боли. Стон не в состоянии прорваться через забитое горло, хотя мысленно я уже кричу от смертной муки. На самой грани угасающего сознания, на рубеже милосердной черноты улавливаю я звон распахнувшегося в маленькой комнате окна. Контакт полный…